Бзз-з-з! Дзинь-дзинь-дзинь! Зазвенели колесные пары, и забили, собираясь и разбиваясь буфера вагонов, как бы ожидая, остановит машинист состав или нет.

   Только обитателям вагона было как будто все равно. И если первые два дня пути они разглядывали каждую станцию или полустанок, где останавливался этот эшелон, везущий их на войну, то теперь они казалось, было, справедливо решили, как следует выспаться перед этой самой войной.

   Бзз-з-з!  Состав еще немного поерзничал, и все - таки остановился. Обитатели теплушки зашевелились. Наступившая тишина показалась им неким действием, прервавшая сон под мерный стук колес и многие стали ворочится, чтобы обвыкнув к этой новой обстановке снова уснуть. А двое или трое и вовсе встали и прильнули к квадратам окон, взглянуть, не приехали ли они на ту самую войну. Но войной здесь и не пахло. Их эшелон стоял на запасном пути, а мимо проезжали туда-сюда, более нужные для войны эшелоны.

    У вагонов послышались шаги бегущего вдоль эшелона человека, стук прикладом о дверь и крик:

- Старшего к начальнику эшелона!

   Двери теплушки приоткрылись, и в ее щель скользнул вниз новоиспеченный лейтенант Васильчиков.

   Вскоре, вдоль вагонов вновь послышались шаги, двери теплушки широко распахнулись, и вместе с лучами солнца в нее ворвался совсем еще не командный, мальчишеский голос Васильчикова:

- Рота подъем! Выходи, стройся!

   И пока рота вывалила с вагонов и строилась, лейтенант успел о чем-то переговорить с бывалым, орденоносным старшиной Запара, который, покивав головой, выступил вперед и скомандовал:

- Рота смирно! На время стоянки дается двадцать минут, чтобы оправится и умыться. Через двадцать минут приступить к приему пищи. Дежурному наряду немедленно получить пайки на головном вагоне. После приема пищи отдых в районе своего вагона до отбытия. Никуда не отлучаться! С посторонними разговоров не вести! Рядовой Кваша! (тот откликнулся «Я!») Заступить на пост часовым вдоль вагона и до лесополосы. Смена через полчаса (ответил «Есть!»). Разойдись!

    Через полчаса, часовой сменивший Квашу, с завистью поглядывал на своих сослуживцев, отведавших фронтового пайка сильно отличающегося от пайка в учебном городке и теперь мирно посапывающих во сне на мягкой траве, словно не он, вместе с ними, спал два дня в теплом вагоне.

   Лейтенант Васильчиков тоже было, уже приметил место для отдыха, как кто-то толкнул его в бок. Лейтенант обернулся и увидел перед собой старшину, который на удивленный взгляд Васильчикова указал на стоявшего у лесополосы, неподалеку от них, солдата.

- Рядовой Корин, - шепотом сообщил он. - Уже двадцать минут так стоит. Оно может и ничего, а может и того.

   И старшина выразительно покрутил у виска.

- Не может быть!? - сказал Васильчиков.

- На войне командир, все может быть,- ответил старшина.

  Наученный, во всем прислушиваться к более опытным товарищам, лейтенант поправил портупею и подошел к солдату. Он тихо прикоснулся к его плечу и когда тот обернулся, спросил:

- В чем дело, рядовой Корин? Почему не отдыхаете?

- Родина, товарищ лейтенант, - ответил вдруг солдат.

- Родина говоришь? Так-так! - услышал лейтенант за своей спиной голос старшины и выступившего затем вперед. - Ты что это Васька? (так звали солдата) Не заболел ли ты братец, а? (и он прикоснулся ко лбу) А может, ты съел, чего не то?

- Никак нет, товарищ старшина!- ответил Корин.- Я здоров. А это Родина моя. Вон там, за этим полем деревня моя. Здесь я родился и жил, пока на войну не позвали.

- Вот те на! - удивился старшина.- Ну, ну, давай. Дыши воздухом Родины-то. Я ж говорю, чего только на войне не бывает.

  И потянув за рукав лейтенанта, он увел его от солдата, рассказывая по пути байки, что еще бывает на войне.

                                                               2.

    Так, переговариваясь, они подошли к месту где, как полагал старшина, можно будет, и отдохнуть, как вдруг перед ними вновь появилась фигура рядового Корина. Старшина не особо любил тех, кто надо или не надо, попадался на глаза начальству и поэтому спросил неласково:

- Чего тебе, рядовой?

   Но солдат, словно и не слышал его и обратился прямо к лейтенанту:

- Разрешите обратиться, товарищ лейтенант? - и, получив утвердительный ответ, выпалил - Товарищ лейтенант, разрешите сбегать в деревню, маму повидать.

  И не успел Васильчиков осмыслить, что сказал ему солдат, как вперед выступил старшина. Он схватил Корина за гимнастерку и быстро-быстро говорил ему прямо в лицо:

- Ты что солдат, белены объелся?! Ты забыл, где ты находишься? А ну давай, мы вот все бросим и пойдем по мамкам! Ишь, чего удумал! Да я тебя враз расстреляю!

   И он, оттолкнув солдата, потянулся к кобуре. Но тут, наконец, лейтенант опомнился, схватил старшину за руку и, переждав, когда она ослабнет, отпустил, и обратился к солдату:

- Рядовой Корин, до вас что, не доводили, что оставление место службы в военное время считается дезертирством и карается законом? Как вам не стыдно, рядовой Корин!

   Солдат, не поднимая головы, тихо ответил:

- Я не от войны бегу, товарищ лейтенант. Я просто маму хотел увидеть. Она месяц назад похоронку на брата получила. А может и меня больше никогда не увидит. Ведь могут же меня убить, так товарищ старшина? - обратился он, почему-то к Запара.

   Старшина ничего не ответил, нервно полез в карман, достал папиросу и только с третьей спички прикурил.

  Корин постоял еще немного и, позабыв, что так уходить по уставу не положено, развернулся и пошел в сторону.

- Стойте, рядовой Корин,- окликнул его лейтенант и, подойдя к солдату, сказал. - Сорок минут даю вам, рядовой Корин. Сорок. Идите.

- Есть сорок минут! - прошептал пересохшим горлом солдат и, чувствуя, как слезы поступают к глазам, повернулся в сторону лесопосадки. Но на его пути уже стоял вездесущий старшина. Он поманил пальцем солдата, обнял его рукою за шею и зашептал в ухо:

- Вот это все - твое, возьмешь с собой, - и он показал рукою на амуницию солдата.- Его бросать нельзя по закону. Если не успеешь вернуться, скажешь сам, понял? Может этим нас от позора, да свою честь спасешь. Я то хоть с десяток фрицев прибрал на тот свет, а его вот за что положим (и тут он кивнул на лейтенанта). Но ты успей солдат. Помни, коль за зря сгинешь, то и у матери родной не в чести будешь. Иди, да смотри, чтобы часовые не углядели.

  Он отпустил солдата, слегка толкнул на прощание и с удовлетворением для себя, отметил, как незаметно для часовых тот скрылся в лесопосадке.

                                        

   - Дядь Гринь! Дядь Гринь! - жалобно кричала звеньевая доярок Марфа у телеги с бидонами утреннего надоя молока, как кто-то схватил ее за ногу.

-Ай! Ой! - закричала она, отпрыгнула в сторону и увидела, как из под телеги вылезает дед Григорий, довольный своей шуткой.

- Тьфу ты! - выругалась Марфа. - Уж труха с тебя, а ты все шуткуешь! Вот тебе накладная. Бидон, что справа не полный.

   Дед бережно свернул накладную и спрятал в картуз, принял с рук Марфы кружку с молоком, испил, и, важно поклонившись, сказал:

- Благодарствую.

   Поправив соломку, прикрыв ею бочины бидонов чтобы было помягче, полез на телегу.

   Тут старая кляча, давно сошедшая со своего лошадиного ума, порешила вдруг, что пора бы и трогаться, беспричинно двинулась с места к выходу. Дед, едва не упал под колеса, и как был на карачках зло выругался на клячу, помянув ее кобылью мать, чем вызвал дружный хохот у проходивших мимо доярок.

   Наконец он устроился, как положено, и  настроение вернулось к нему. Пять дочерей, дал бог старому Григорию, пять хороших зятьков, да вот ведь война треклятая и трое из зятьков уж там. И вспомнил дед, как он сам бился с немчурой в тех страшных рукопашных боях. И кричала немчура: «Рус, не убивай!». Но учил тогда командир: «Не жалей германца, ребята! Не ты, так он тебя убьет!». Да, были времена.

  А теперь вот и немчура не та. Вот вчерась, Егоркин внучок газету читал, ни старого, ни малого не жалеет фашист. Ох, тяжело придется видать зятькам.

   Тут старый встал на колени и трижды перекрестился. Да глазами к солнцу, а они ослабевшие, и слезы с них вон.

    Так, поразмышляв, собрался, было, дед и подремать по дороге, благо кобыла дорогу знает, да не свернет. И развернул, он свои больные места к солнцу,  как что-то блеснуло впереди и еще и еще. Дед приподнялся, пригляделся и увидел далеко впереди, бегущего по дороге, петляющей в ниве, страшного и потного солдата. И почудилось ему, как в колышущейся ниве, много их, этих солдат, таких же потных, да страшных.

   Пригнувшись, одной рукою, развернул он телегу и что есть силы хлестанул клячу, но та лишь с удивлением обернулась на деда, мол, что с ним сталось. И только тогда, когда дед еще хлестанул ее, она рванула вперед, что есть своей оставшейся мощи.

   Ближе к деревне, дед привстал и теперь уж хлестал лошадку нещадно. Он ворвался в деревню, аки архангел Гавриил на колеснице и с криком «Немцы! Спасайтесь! Немцы!», так и проехал до другого ее конца.

                                                                  4.

  Василий вбежал в деревню по центральной ее улице. Еще на ней он наткнулся на пару телят бесхозно бродивших на дороге, да и перед поворотом на свою улицу он заметил, как кто-то разбросал по траве одежду, словно так намеривался просушить ее.

  Он забежал в открытую калитку дома, проскользнул в приоткрытую дверь и закричал:

- Мама! Мама!

   Никто не ответил. По дому были разбросаны вещи. На столе валялась опрокинутая крынка молока, которое, замочив по пути краюху хлеба, стекало на пол. Василий выбежал во двор и снова закричал:

-Мама!

   И только тут заметил, что двери сарая открыты и там никого нет. Он оглянулся и увидел как две последние, глупые куры, покидают через открытую калитку двор.

   Василий выбежал за ними и обомлел. Вся улица была полна живности. Коровы, гуси, утки, куры, собаки бродили по улице и пугались столь необычного соседства. Ворота у соседей были широко распахнуты, и Василий побежал к ним. У ворот он  увидел валяющийся на боку самовар без крышки, вывалившиеся угли которого еще тлели и источали тепло. В доме и во дворе никого не было, и только повсюду валялась одежда и битая посуда.

    Ничего, не понимая, солдат побежал на соседнюю улицу. Там было то же самое, да не совсем. Огромная подушка, какие обычно отдают девкам в приданное, зацепилась, разорвалась и повисла на заборе одного из домов. Тучи пуха из подушки разлетелись по улице и покрыли ее всю, а также всю живность, словно снегом. Бедные животные с удивлением поглядывали вокруг, мычали, блеяли, кудахтали и лаяли, как бы вопрошая: откуда снег и куда подевались люди?

   Василий подошел к колодцу, у которого валялись коромысло и пустое ведро, другое полное, стояло на срубе. Он плеснул этой водой себе на лицо, словно пытаясь понять, не во сне ли все это…

                                                                5.

    Он вернулся в дом, отпил оставшегося молока в крынке. Аккуратно положил на стол пару новых портянок да кусок мыла. Вышел во двор и, взглянув, прощаясь на дом, побежал обратно. Незаметно для часовых он пробрался к старшине, разбудил его и тихо доложился. Тот невозмутимо, словно и не особо и ждал солдата, выслушал, перевернулся на другой бок и уснул. Василий присел рядом и думал о том, что же произошло. Ни тогда, ни потом, он не рассказывал об этом. А два часа спустя его и товарищей, эшелон увез с этих мест, на ту самую страшную войну.

                                                                6.

   Так уж сложилась солдатская судьба Василия, но вернулся он домой только летом сорок девятого. Еще на подходе в деревню, он встретил односельчан, которые сказали ему, что мама его с бригадами на конном дворе собирающихся на сенокос. Он побежал туда и, вбежав на пригорок, за которым находился конный двор, сразу узнал и увидел в толпе ее одну - маму.

- Мама! - закричал он и не услышал своего голоса. Ноги, сотни раз поднимавшие его в атаку, отказали ему и слезы брызнули из глаз от этого минутного бессилия и счастья.

   И только она одна, мама, услышала и увидела его, и бросилась к нему, расталкивая людей.

    Она подбежала к нему, упала перед ним на колени, обняла и страшно заплакала.

    Мать потеряла в войну мужа и сына постарше Василия. Ни слезой, ни стоном не показала себя в горе. И народ, знавший это, с удивлением смотрел, как она встретила сына живого, и медленно собирался вокруг. А она все плакала и трогала руками ноги, руки, плечи сына. Наконец, она повернулась к людям и сказала:

- Вот ведь, вернулся.

    И народ, уж отвыкшей встречать победителей бросился обнимать солдата.

   Первым был, конечно, Борька, дружок с детства, все такой же конопатый, но тяжеленный до чертиков. Он тоже фронтовик, но не стыдился своих слез.

  Затем пошли бабки да тетки, знавшие Ваську и Борьку еще чумазыми да сопливыми.

Подошли и мужики, войну повидавшие, с одобрением посматривающие на солдатские награды Василия. Потом девки подженишковые, глазастые и стройные, да начинающие уж сохнуть грудастые молодые вдовы, что старались прижаться сильней.

   И только потом, смущенного и радостного вернули его снова в руки матери.

- Ну-ка люди разойдись! Ну-ка люди подивись! - послышался истошный крик неугомонного Борьки.

   Люди оглянулись и увидели, как Боря вел, сквозь смеющуюся толпу, старого и почти уж ослепшего деда Григория.

  Борька подвел деда к Василию и сказал:

- Ну, деда, глянь. Узнаешь ты своего фрица, али нет!?

   Дед долго вглядывался в лицо солдата и вдруг вытянулся к нему, схватил руками лицо его и спросил:

- Васенька, сынок, ты?

- Я дедуня.- ответил Василий.

   Дед прижал его голову к себе и тихо шептал солдату;

- Живой значит. Спасибо что вернулся сынок. Я вот, все помереть боялся, не повидав тебя. Ты прости меня Василий, спужался я тогда. И в глаза матери твоей было стыдно смотреть. Я, каждый день ждал тебя сынок. Об одном бога молил, чтобы вернулся ты.

- Спасибо за молитвы отец! Может, потому и вернулся.

   Так стояли они и плакали, старый да молодой солдат. По всем убиенным на войне.

  По отцу и брату Василия. По двум зятькам деда Григория. По лейтенанту Васильчикову с гранатами упавшего под немецкий танк в Белоруссии. И старшине Запара, павшего, прикрывая отход своих товарищей, у польского хутора

  

 Опубликован в сетевом журнале "Камертон" №12 (октябрь 2010г.)